Владимир Легойда: Позиция Церкви всегда пастырская — минимизация зла

«Человек в шкуре дракона» — так называется недавно вышедшая книга главы Синодального информационного отдела Русской Православной Церкви Владимира Легойды. В ней собраны его интервью и обозревательские колонки в журнале «Фома». Сегодня автор книги рассказывает РГ, что отличает слово церковного человека.

— Когда вы пишите свои колонки — какой «сквозной» вопрос неизменно стоит перед вами?

— Необходимость постоянного размышления над Евангелием. Христианин должен жить Христом. И Евангелие для меня не просто книга, которую я прочел, поставил на полку и отметил «галочкой» — Сервантеса читал, Данте читал, Евангелие читал…

Еще один трюизм: читая Евангелие, человек все время находит в нем новые смыслы. Но одно дело это сказать, совсем другое — увидеть эти смыслы. Ведь это зависит не от текста, а от тебя самого. В тебе должно что-то меняться, чтобы вновь прочитанное резонировало с твоей душой, и знакомый текст становился приобретением.

Недавно спросил на экзамене у студентки: меняется ли Дон Кихот на протяжении романа? Она, похоже, немного удивилась: это ведь один и тот же человек. На самом деле, меняются и герои, и, конечно, читатели.

Сервантеса я, кстати, постоянно перечитываю и всегда нахожу что-то новое. Замечаю, правда, что от симпатии к Дон Кихоту дрейфую к симпатии к Санчо Пансе. Санчо же мудрее. Дон Кихот — христианин по убеждениям, а Санчо — по поступкам. Все время спасает несчастного Дон Кихота. И когда тот говорит: сейчас буду страдать, каяться, биться головой о скалы, Санчо благоразумно предупреждает: осторожней, а то можно так приложиться, что вся игра с покаянием вмиг закончится. Санчо присуща такая замечательная добродетель, как трезвение. Большая редкость, кстати сказать. Даже большая, чем трезвость. (Смеется)

— Что отличает церковную публицистику?

— Часто вспоминаю, как один известный журналист сказал мне: «Знаешь, почему твой журнал «Фома» никогда не станет профессиональным изданием в большой журналистике? Потому что для вас Церковь — субъект, а должна быть объектом». В этом, если хотите, и есть принципиальное отличие церковной публицистики и изданий: мы никогда не относились ни к Церкви, ни к людям, ни к Родине как к объектам. Никогда не препарировали свой «предмет интереса». Хотя другие известные журналисты соглашались скорее с нашим подходом, чем с его критикой. Так что не могу сказать, что это отличает только церковную публицистику.

— Ваша должность обязала вас по-другому, чем раньше, говорить и писать?

— Конечно, быть главным редактором журнала «Фома» или завкафедрой в МГИМО — это одно, а представлять позицию Церкви — другое. Формулировки становятся более строгими, менее публицистичными…

Помню, как перед первой пресс-конференцией в новой для меня должности Святейший Патриарх сказал мне, что говорить надо пониманием высокой ответственности за каждое сказанное слово.

Я прекрасно понимаю, что журналистский интерес ко мне связан с должностью официального представителя Церкви, а не с моей «искрящейся» личностью. И все же не всегда отвечаю взаимностью. Считаю, что моя должность не предполагает постоянного комментирования всех возможных вопросов. Выступаю с комментарием тогда, когда считаю его нужным, а не всякий раз, когда спрашивают. Надеюсь на профессиональное понимание коллег. В конце концов, отсутствие комментария — тоже выражение позиции.

Причины для «фигуры умолчания» могут быть разными. Иногда священников, архиереев, даже Патриарха пытаются превратить чуть ли не в героев светской хроники. Но новостям Церкви не место в одном ряду с рассказами о том, что одна знаменитость развелась, а у другой появился новый любовник…

— В чем главная особенность вашей позиции?

— Очень важно понимать, что позиция Церкви в основе своей всегда пастырская. Значит, в первую очередь, это минимизация зла, угашение страстей, но никак не их разжигание.

Сегодня есть публичные фигуры, для которых любой пиар хорош, главное — привлечь внимание. Такой человек сегодня говорит одно, завтра другое, и это уже его «фишка». Для церковных спикеров подобный подход недопустим.

— Название вашей книги отсылает к «Хроникам Нарнии» Льюиса — мальчик Юстэс превратился в дракона и не мог сбросить с себя этот облик, пока лев Аслан не содрал с него драконью чешую. Но в нашей культуре образ Дракона связан прежде всего со знаменитой пьесой Евгения Шварца.

— Я, к сожалению, никогда не был большим поклонником Шварца, хотя понимаю масштаб таланта.

— Но «Обыкновенное чудо» Марка Захарова видели?

— Конечно, а Евгения Павловна Симонова — одна из моих любимейших актрис. Но у меня есть сложности с восприятием пьес Шварца. Не мой автор. Не настолько, правда, как, например, кинофильмы Ларса Фон Триера или последний фильм Андрея Звягинцева. Я фон Триера просто не могу досмотреть до конца. Как у любого человека, у меня есть типы художественности закрытые для моего художественного восприятия.

— Речь в книге о драконьей шкуре наших грехов. Вас уже упрекали по поводу авторской позиции: христианский путь не сводится к мучительности борьбы с внутреннем драконом,  это прежде всего — путь к свету.

— Даже спорить не буду. Конечно, к свету: Бог есть Любовь. Но для меня образ дракона — не столько даже метафора Льюиса, сколько, по сути, новый извод святоотеческого образа. В богослужебных текстах есть такой образ: «умерщвления кожа» (Умерщвления кожу, яко смертный окаянно обношу); «умервщления ризы» (Умервщления ризы прием, в дерзость невоздержания облекохся окаянный: но Ты мя облецы Сыне Божий, одеждею светлою отрождения).

Образ человека, который не может снять с себя драконью шкуру, богословски очень выверенный. Это невозможность преодолеть последствия первородного греха, самому себя — без Бога — спасти. Мое внимание на этот образ в свое время обратила известный лингвист и замечательный христианский автор Марина Андреевна Журинская.

Когда-то Иван Киреевский сетовал на то, что святоотеческие интуиции, святоотеческая интеллектуальная традиция, по сути, так и не была переведена на понятный современному человеку язык. Сам Киреевский очень много сделал, чтобы исправить эту ситуацию. Но задача, на мой взгляд, до сих пор не решена. И Льюис для меня — именно в русле такого «перевода» святоотеческих интуиций, важнейших глубинных церковных смыслов на язык образов, понятных современному человеку.

А еще образ «драконьей шкуры» связан с моим личным опытом, с желанием отказаться от мерзости, которую видишь в себе. У меня были в жизни моменты, которые хотелось стереть, как ластиком, настолько с этим тяжело жить.

Ницше, кажется, смеялся над блаженным Августином — подростком украл грушу в чужом саду и целую главу посвятил этому. Но мне понятно, почему Августин мучился. А уж если не про груши речь, то…

— К вам сейчас придираются некоторые православные френды: почему у вас на заставке в фейсбуке изображена Флоренция? Это месседж?

— На этой фотографии — моя жена. Флоренция — фоном.

Мы как-то чрезмерно обеспокоены по поводу того, «что будет говорить княгиня Марья Алексеевна». Апостол Павел в Первом послании к Коринфянам говорит: «Для меня очень мало значит, как судите обо мне вы или как судят другие люди; я и сам не сужу о себе… судия же мне Господь».

— Флоренция на заставке в Фейсбуке кому-то явно показалась символичной, если не эмблематичной. Многие ищут разделений.

— Вопрос о разделениях среди верующих — очень важный. Со времен апостольских, кстати. Особенно остро и в церковных, и в церковно-общественных дискуссиях встает вопрос о разделении на «либералов» и «консерваторов» среди церковных людей. В первую очередь из-за политизации сознания и жизни. Но слова «консерватор» и «либерал» — не из церковного лексикона. В политических или экономических взглядах церковный человек может быть консерватором или либералом, хотя консерватор в политике может оказаться либералом в экономике. А вот церковная позиция — и это как раз, как вы сказали, эмблематично — должна быть традиционной. Церковь не консервативна, церковь традиционна. Хотя традиция содержит в себе элементы консерватизма. Святейший Патриарх не раз говорил, консервация — это сохранение того, что хорошо, мусор мы не сохраняем. Традиция во внутрицерковном сознании описывается словом «Предание». Это связывающая прошлое, настоящее и будущее самотворящая жизнь Церкви. А маркировка по политическим или эстетическим эмблемам мне кажется — хорошо если маленькой — провокацией.

«Российская газета»

Беседовала: Елена Яковлева